Появился в Коломне новый учитель – Александр Павлович Ерастов.

Небольшой рост, черная, каких теперь не носят, пелерина с бронзовой цепочкой-застежкой, соединяющей две львиные пасти, аккуратно разглаженные седеющие усы, бородка клинышком, пенсне в металлической оправе, которое он то снимал, то надевал: типичный интеллигент-провинциал земского покроя.

Преподавал он в средней школе математику, а на общеобразовательных курсах для взрослых, как сам говорил, “читал лекцию по арифметике”.

Кто-то почему-то прозвал Александра Павловича Чибисом. И так эта кличка пристала к нему, что никогда никто из охотников по-иному и не называл его.

К прозвищу он привык, оно его не обижало, и он охотно, серьезно откликался на него.

Нас, молодых охотников, Чибис пленял неутомимой своей охотничьей страстью, необычайной храбростью и таким увлекательным враньем о собственной жизни, что, бывало, сидишь зимой у костра и не замечаешь ни холода, ни дыма, ни приближающегося вечера.

Когда я его узнал, мне было двадцать пять лет, а ему пятьдесят. Но все мальчишеские проделки, все охотничьи выдумки, нередко оканчивающиеся большими неприятностями, исходили от него…

Чибис давно умер, но забыть его невозможно, как невозможно забыть первую любовь, первый удачный выстрел, первую стойку первой собаки.

Вот ночь, темень, холодный весенний дождь, а мы с Чибисом едем по Рязанскому шоссе в Белоомут. В то время шоссе было булыжное, не асфальтированное. Велосипедик у чибиса дрянцовый, все в нем дребезжит, скрипит. Карбидный фонарик стелет блеклый лучик на мокрую стежку. На спине рюкзак, через плечо ружье, за шиворот ползут противные, холодные капли, на колеса наматывается липкая грязь. Мысленно ругаю себя за то, что согласился ехать, кляну погоду, Чибиса, дорогу, но терплю. Вдруг что-то звякает, стукает, шлепается, и в темноте раздается голос Чибиса:

-  Развалился!

Кладу велосипед, спешу туда: из кювета вылезает весь в грязи Чибис с передним колесом в руке.

-  Не выдержала! – вытирая усы, констатирует он.

Оказывается, три года он ездил с треснутой вилкой, и если бы, по его утверждению, не подвернулся на скользкой тропе руль, “она бы еще поработала!”.

-  Я с этой треснутой вилкой всю Мещеру исколесил! Но ничто не вечно под луной! – философски заключает Чибис и, еще раз внимательно осмотрев погнутое колесо, швыряет его в кювет.

-  Черт с ним! Поехали!

И ведь поехали: рюкзак я надел на плечи, свой он привязал к багажнику, а сам устроился на раме. Так и ехали – всю ночь вдвоем на моем велосипеде: он правил, а я держался за его костлявые, но крепкие плечи и, изнывая от пота, нажимал на педали.

Чибис чувствовал себя превосходно и, закатываясь смехом, рассказывал про “аналогичный случай”, происшедший с ним тридцать лет назад в Томске, в бытность его учеником учительской семинарии.

Я знаю, что Чибис врет, что ничего похожего никогда с ним не происходило, но мне так ясно рисуется дородная Анна Васильевна с щупленьким, подпрыгивающим на седле Чибисом, что я смеюсь во весь голос, забыв про усталь, про мучительную бесконечную дорогу.

К рассвету добрались до Оки.

Посередине быстро плыли льдины, дымчатой полоской далеко-далеко синел лес.

На холме высился с развивающимся на шпиле флагом, весь в затейливой резьбе домик – спасательная станция. Бывший моряк – Сашка-спасатель – категорически отказался перевезти нас на ту сторону.

-  Жизнь, Александр Павлович, дороже твоей охоты! – заявил он.

Но Чибис иного мнения о цене охоты и, с досадой плюнув, отправился искать лодку. А я до того измучился ночной ездой, что, как слез с велосипеда, так и свалился на сырую, отталую землю и, сбросив рюкзак, мгновенно впал в полусонное, дремное состояние.

Часа через два вернулся Чибис на добытой где-то плоскодонке…

До смерти не забуду этой переправы.

На чистой воде было сравнительно терпимо, и Чибис в ответ на суматошные выкрики с берега озорно декламировал:

-  А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой!..

-  Не так страшен черт, как его малюют! – бодро заявил Чибис и распорядился надевать сапоги.

Наученные горьком опытом, мы решили не отталкиваться веслами от льдин а, переправившись на нее, по-бурлацки – лямкой – тянуть лодку вдоль края. С берега кричали, махали руками. Но нам было не до разговоров: следовало бороться с бедой. Все же осилили. Избавились от большой льдины и от многих других, более мелких, но не менее опасных, и, наконец, через несколько часов, совершенно измотанные, выбрались на чистую воду.

-  Итак, - выпрямился Чибис, - опасность поза…

И не договорил. Я посмотрел по направлению его взгляда и обмер: то, чего мы больше всего опасались, как-то сразу, неожиданно возникло перед нами во всей своей страшной неотвратимости – впереди показались шлюзы. Над плотиной кипел бурун. Льдины, если и не крошились бетонными быками, то, минуя их, ломались на пенной, бушующей гриве.

Уже слышался вибрирующий вой сирены, уже взвивались в небо предостерегающие ракеты, а мы, не в состоянии бороться с убыстряющимся течением, неудержимо, боком скатывались прямо на быки…

-  Все! – заключил Чибис и полез за папиросами.

И, без сомнения, было бы “все”, без сомнения, на этом и кончились бы наши охотничьи странствия, если бы от шлюзов не отделилась лодка с людьми и не помчалась бы к нам навстречу.

-  А все-таки впереди огни!.. – мгновенно преображаясь, продекламировал Чибис и, сняв облезлую свою, видавшую виды меховую шапку, приветственно замахал гребцам.

Но когда въехали в полосу льдин, стало не до декламации. Небольшая льдинка нешумно ткнулась о борт, играючи, шаловливо повернула лодку кормой вперед и легко поволокла за собой.

-  Снимай сапоги! – приказал Чибис. – В случае чего доберемся вплавь!

Километрах в пяти от места переправы Оку перегораживал Кузьминский шлюз с бетонными быками – ледоломами перед плотиной. Мы ясно представляли, что произойдет с нами, если очутимся там. Стянули тяжелый болотные сапоги, сбросили ватные тужурки и начали изо всех сил упираться веслами в проклятую льдину. Но она, словно припаянная, ни на сантиметр не отодвигалась от лодки. Помогла другая, бурая, грязная. Неуклюже напирая, она влезла на нашу льдину, медленно развернула ее вместе с лодкой так, что мы очутились позади.

Облегченно вздохнув, смахнув ладонью пот со лба, Чибис начал рассказывать о том, как примерно лет двадцать пять назад “аналогичный случай” произошел с ним на Оби. Вдруг из-за мелких льдин показалось огромное ледяное поле с куском унавоженной, грязной дороги. Мы заметили льдину, когда уже поздно было пытаться избежать столкновения с ней.

-  Выход один: как только стукнет, прыгать на нее! – предложил Чибис.

Надели ружья, приготовились к прыжку. Но большая льдина оказалась миролюбивее маленькой: она, мягко шурша, приблизилась, слегка колыхнула, накренила лодку и беззвучно потащила ее туда, куда плыла и сама.

Не буду рассказывать, как по заслугам справедливо попало нам от своих спасителей, как Чибис трогательно, покаянно обвинял во всем только одного себя и клятвенно обещал “никогда больше не предпринимать никаких рискованных путешествий”. Увы, он принадлежал к тем, которым суждены лишь благие порывы: осенью его, полуживого, вытащили торфорабочие из затопленного карьера, куда он полез за убитым чирком.

Идти весной по полю – каторга! Сапоги цепко держит густая грязь, шагаешь, словно на ногах подвешены пудовые гири. Чибис кряхтит, сопит, но бодр, весел, говорлив: опасность позади, впереди желанный лес – и занятно преподносит выдумку за действительность о том самом “аналогичном случае”, о котором ему не привелось досказать в лодке.

Остаток ночи упоительно чаевничаем, сушимся у костра.

Нет, кто не уставал охотничьей усталостью, тот не испытывал блаженства у костра!

Стрелок Чибис был не первокласный, но стрелял всегда больше и проворнее других.

Тах, тах!.. Почти сливаясь в один выстрел, раздается дуплет и, конечно, мимо. Чибис удивленно рассматривает стволы, качает головой, пожимает плечами, прицеливается то в веточку, то в листочек, то в проплывающую щепку, всем своим видом выражая крайнее недоумение, как это он, Александр Павлович Ерастов, мог пропуделять…

-  Промазал?..

-  Поразительно! – изумляется Чибис. – Не иначе, как живит! – И, еще раз внимательно осмотрев ружье, вспоминает: - Лет двадцать тому назад аналогичный случай произошел…

Над разливом взмывает дружный хохот и кто-нибудь зычно кричит:

-  Кончай охоту, Чибис завелся!

Из кустов, из шалашей выплывают челны, направляясь к завехе Чибиса.

Просторный воздух свеж, звучен, девственно чиста голубизна неба; безбрежна ширь воды вся в серебристо-ртутных переливах, в живых, ослепительных блестках; ажурные ветви с набухшими почками шелестят, шушукаются о своем, неведомом, и нежным человеческим теплом вливается в певучую тишину утра негромкий говорок Чибиса:

-  В ту пору на поймах Томи были великолепные гусиные охоты…

Не перебивая, все жадно слушают, заранее зная, что это выдумка и что она непременно закончится каким-нибудь совершенно невероятным “чибисовским” случаем.

Чибис рассказывает не торопясь, подыскивая нужные слова, скупо, но выразительно жестикулируя, пуская сквозь усы сизый табачный дымок, и, как бы не замечая окружающих, обращается исключительно ко мне:

-  И вот, представляешь, Николаша, подлетает гусиный косячок! Приникаю к траве, замираю! Вытянутые шеи, клювы, рвущие траву, гогот. Выбираю скученных птиц покрупнее, поднимаю ружье, выцеливаю…

Чибис останавливается, разглаживает усы, мечтательно-скорбно произносит:

-  Боже мой, какие были охоты!..

Он молчит, хитро, вприщур, поглядывая сквозь толстые стекла пенсне на слушателей, почтительно пережидающих томительную паузу, и с неподдельным негодованием неожиданно заключает:

-  Трех срезал наповал, но ни одного не взял. Смотрю – лежат лапы кверху. Подхожу – переворачиваются и улетают! Оказывается, ружье живит: вместо убоя получается шок, нервное потрясение…

Слушатели хохочут, а Чибис, скорбно вздыхая, задумчиво разглаживает усы.

При всей непосредственной беспечности Чибис не отличался расточительством. Вернее, он даже был прижимист, а иногда и неприятно, излишне расчетлив. Прекрасный товарищ, он при необходимости делился последним, но угощать без нужды не любил и частенько, пользуясь хлебосольством простодушных охотников, присаживался к их котлу, “забывая” развязать свой рюкзак. За эту забывчивость однажды поучительно и зло пошутили над ним.

Пока Чибис спал, опорожнили его рюкзак, разложили на дощечках и лопушках колбасу, селедку, сыр, сало, варенье, мясо, хлеб, поставили посредине две бутылки коньяка и пригласили “к столу” Чибиса.

-  Угощайтесь! – радушно хозяйничал кузнец Авдонин. – Петр из города гостинцев охотничкам привез!

Чибис сразу понял, в чем дело, но и виду не показал, что догадался о проделке кузнеца, - был весел, доволен, как никогда остроумен.

-  Молодец, Петр! Ну, что за Петр! – похваливал он, смакуя коньяк. – Вот угостил, так угостил! Вот это по-охотничьи. По-товарищески. Не забуду, Петя! Отблагодарю. Аналогичный случай, помню, произошел и со мной…

Все смеялись, чокались с Чибисом за его здоровье, бурно выражали неподдельную любовь к нему.

Городские и деревенские охотники, от молодых до старых, знали и любили Чибиса за веселый нрав, жизнерадостность, безмерную охотничью страсть.

На весенние охоты он выезжал еще до ледохода, чтобы застать пролет северной дичи, и лишь в крайнем случае, когда что-нибудь задерживало в городе, - в самый ледоход. Большей страсти, большей неутомимости и предприимчивости я не знавал ни в ком. Затемно отправлялся он на уток или на чернышей, вечера проводил на тяге, ночами уходил в лес – искать глухариные тока. Спал урывками, сидя, полулежа, у костра, в челне, на пне, кое-как и где придется. Накроет голову своей учительской пелериной и посапывает, а через полчаса, глядишь, уже бодрый, свежий, на ногах и вокруг него смех, шутки, веселые сборы.

Однажды, когда все собирались с подсадными в свои шалаши, Чибис вернулся из леса с глухарем.

-  Сам! Честное слово, сам! Поверьте…- заверял он с дрожью в голосе.

Я от души поздравил Чибиса: для него глухарь – редкая, давно желанная дичь. Он горячо благодарил и попросил:

-  Не уходи, мне надо высказаться…

Если бы не седеющие усы, не сивый клинышек бородки, в этот момент больше двадцати лет ему нельзя было бы дать.

Мы остались вдвоем у затухшего костра. Чибис, весь во власти бурных переживаний, пытался подробно рассказать о том, как он нашел ток, как услыхал щелканье, как подбегал под пение, с каким трепетом ожидал рассвета, как увидал веер хвоста и выгнутые крылья, как затикало у него в висках и как от мысли, что промажет, выступили слезы…

-  Нет, это невыразимо!..- взволнованно хватал меня за руку Чибис. – Не могу тебе объяснить, как падал он. Именно в этом падении – высшее наслаждение, конденсация всех чувств! Для описания их человечество еще не создало слов!

Бывали случаи, когда у Чибиса так “живило” ружье, что, несмотря на изобилие дичи, он возвращался пустой. Тогда на него было жалко и больно смотреть. Усевшись где-нибудь в сторонке, положив голову на ладонь, он неподвижно смотрел вдаль, вздыхал, курил, тихо, сам с собой, скорбно философствовал о бренности жизни, о жестокости убивать неповинное существо ради удовольствия. Кто-нибудь из охотников или рыбаков подсаживался к нему, утешал, как мог, рассказывая, что и с ним такая же незадача летось приключилась:

-  Как не ударю – летит и летит!..

Подходит второй, третий. Каждый старается успокоить рассказом о своих охотничьих неудачах.

-  Плюнь ты тому в харю, кто говорит, что он не мажет! – пылко восклицает брат кузнеца Авдонина Петр.