Мечтатель. Однажды, измученный ходьбой по заболоченному кочкарнику, я выбрался к опушке березняка, где с радостью увидел шалаш, покрытый толстым слоем осоки и темными лапами ельника. В шалаше вкусно пахло прелью и прохладой земли. Перед входом торчали рогульки для чайника, темнел круг гари от недавнего костра. Я снял сапоги, разостлал тужурку, бросил в изголовье ягдташ, с наслаждением растянулся. Собака распласталась у ног, и мы мгновенно заснули. Разбудил лай и хлесткая ругань. Я осадил Джильду, вылез из шалаша и очутился перед длинным человеком с узким лицом, покрытым рыжей щетиной. Ружье на веревке, заменяющей погон, было приставлено прикладом к ноге, широкая ладонь упиралась в нечищеные, ржавые стволы. Рваные, с разноцветными заплатами штаны, потрепанные, с задранными носками лапти, пиджак без пуговиц, опоясанный тесемкой, кожаный, из голенища старого сапога, патронташ, суконный, вконец изношенный картуз с измятым, обвислым козырьком – делали незнакомца своеобразно живописным, в стиле дореволюционных охотников-крестьян. Голос у него был хриплый, простуженный, но крикливый.Не здороваясь, не интересуясь, кто я, как очутился в его шалаше, он набросился на меня в такой изобретательной бранью, что Джильда, замолкнув, удивленно уставилась на него. Так состоялось мое знакомство с Василием Андреевичем Журавлевым – знаменитым ловецким охотником и рыболовом, именуемым сельчанами просто Журавлем. Позже несколько лет подряд я с удовольствием проводил весенние охоты на Окском разливе в обществе Журавля. Подсадные у него были замечательные, пролетной дичи видимо-невидимо. Мог ли я при первой встрече предположить, что за нескладной, неряшливой, несуразной внешностью, за этим говором, пересыпанным руганью, скрывается добрейшее существо с возвышенной душой поэта-мечтателя? Скажет, бывало, восторженно выругается, прислушается к чему-то, шепотом, спросит: - Чуешь? – И, не дожидаясь ответа, пояснит: - Поет! - Ты про что, Журавль? - Про что, про что! – рассердится Журавль, отвернется, плюнет и, помолчав, объяснит: - Разлив поет! Перед глазами до горизонта блестит, переливается серебром Окский разлив. В ликующей голубизне свистит, звенит, перекликается дичь – действительно, “поет” разлив. Журавль сидит на носу челна, в завехе, устроенной в торчащем из воды кусте. Знаменитая кряковая Верка вожделенно распласталась на кругу и от страстного призыва уже не кричит, а как-то хрипит, раскинув крылья, вытянув шею. Шагах в пятнадцати от нее хорохорится красавец селезень в брачном уборе – то бок покажет, то грудь, то хвост, но ближе не подплывает, сторожко косясь на густо-зеленый, подозрительно темный на фоне светлой воды шалаш. Журавль тщательно выцеливает и… опускает ружье. По небритой щеке ползет слеза. - Экая красота! – он снимает картуз, крутит головой, вздыхает. Селезень испуганно, шумно срывается, а утка, собрав крылья, поднявшись на ноги, оскорблено орет ему вслед. - Пущай живет! – умиленно хрипит Журавль и, шмыгая закрасневшимся носом, стыдит Верку: - У-уу, бесстыжая! Сидим у костра. Над огнем – котелок с варевом, на сучках березы – ружья .Журавль слушает. Узкое его лицо расплывается в блаженную улыбку, становится детским, открытым, милым. - Ты что? - Чшшш!…- Он выставляет предостерегающе палец, жмурит глаза и, словно боясь кого-то спугнуть, шепчет, указывая на ружья: - Играють! Легкий ветерок шелестит листву, тихо посвистывает в стволах: “фь-и-и…”. Хозяин из Журавля получился никудышный. И не потому, что он ленился, не умел ничего делать или не любил работать – нет, причиной всему была необычайная его доброта. Нашумит, накричит, изругает всех с ног до головы, а в заключение вздохнет и отдаст свое последнее.- Да ты что, окаянный, делаешь! Разоритель непутевый! – набрасывалась на него Марья, хлопотливая, не под стать ему миловидная его жена. – Ирод! Все раздал, с чем сам-то остался? Журавль смущенно шмыгал носом, гладил костлявой лапищей белокурую головку семилетнего сына Кольки и виновато оправдывался: - Вишь ты, Мань, какое дело: баба она одинокая, глупая, без коромысла ей ни в жисть бадейки не допереть! А я, вот те крест, новую такую смастрячу – ахнешь! Оказывается, соседка-бобылка пришла со слезным горем: коромысло переломилось – не с чем за водой ходить. Журавль изругал ее, нашумел, напустил страху и, не спросясь жены, отдал единственное в доме коромысло. - Боже ты мой! Неужто ж мы с тобой, Маня, воду принести не осилим? – заключил он. ……………. Как-то зимой, возвращаясь под хмельком через реку, Журавль угодил в прорубь, простудился, заболел. Приехал я в Ловцы гонять русаков, зашел к нему, застал трогательную картину. Лежит Журавль на деревянной кровати под лоскутным ватным одеялом, больше чем всегда заросший рыжей щетиной, худой, красный, с глазами, истощающими слезы. Перед кроватью на коленях стоит Марья, обнимает тонкой рукой длинную, жилистую его шею и воет. Журавль, тяжко вздыхая, хриплым, дрожащим от волнения голосом утешает ее: - Ничего, Мань, ничего! Не убивайся. Я вот, бог даст, помру – ты вновь замуж выйдешь. Мужика возьмешь в дом молодого, покрасивше, путевого – не то что я! Дом у тебя исправный, бабочка ты еще в аккурате… - И в припадке томительной муки заканчивает утешение совершенно фантастической, виртуозной руганью. - Васенька! Вася-а!.. – стонет Марья. – Не терзай ты мою душеньку. Да нешто, господи, есть еще на свете люди, как ты? Юродивый ты мой! И не говори ты мне ни про кого, кроме себя… Заметив меня, она поднимается, смахивает пыль с юбки, вытирает кончиками косынки глаза и спокойно говорит: - Дурак-то мой в прорубь ухнул! Пятый день представиться собирается! - О, Михалыч! – бодро восклицает Журавль, мгновенно отрешаясь от своей хвори. – Мань, дайкось валенки! Он будто только и ждал моего прихода – встает, разгребает пятерней рыжие космы, натягивает штаны и направляется за перегородку к умывальнику. Жена, улыбаясь, смотрит на него, крестится, в глазах играют искорки, и все в ней так выразительно, откровенно светится любовью, что я чувствую себя лишним. Я уже повернулся было к выходу под предлогом навестить приятелей-охотников, но Журавль набросился на меня, по обыкновению с потрясающей руганью, накричал на Марью, и та с тихим смехом поспешила за перегородку к самовару. ------------------------------------------------ Много лет не видал я Журавля. И вот приезжаю в Ловцы, без труда нахожу дом. Все по-старому. В горнице – немолодая женщина в черном вдовьем платке, с лицом схимницы – такие строгие лица встречаются на иконах древнего письма. Из-за платка видны поседевшие, будто в инее, туго скрученные в пучок волосы. Между бровей и от ноздрей к углам губ – неизгладимые морщины. - Вам ко… Господи! Свят, свят, Михалыч!.. Жив!? Узнала, медленно, тяжело опустилась на стул, уронила голову на ладони, заплакала… Есть люди с незаживающими душевными ранами. В первые дни войны Журавль ушел добровольцем на фронт. Его убили где-то под Смоленском. ……………… |